Я -- дочь Григория Ефимовича Распутина.
Крещена Матреной, домашние звали меня Марией.
Отец -- Марочкой. Сейчас мне 48 лет.
Почти столько же, сколько было отцу,
когда его увел из дома страшный человек -- Феликс Юсупов.
Я помню все и никогда не пыталась забыть ничего
из происходившего со мной или моей семьей
(как бы ни рассчитывали на это недруги).
Я не цепляюсь за воспоминания, как это делают те,
кто склонен смаковать свои несчастья.
Я просто живу ими.
Я очень люблю своего отца.
Так же сильно, как другие его ненавидят.
Мне не под силу заставить других любить его.
Я к этому и не стремлюсь, как не стремился отец.
Как и он, хочу только понимания. Но, боюсь, -- и это чрезмерно, когда
речь идет о Распутине.
Предисловие автора
Однажды я уже принималась писать об отце, полагая, совершенно
искренне, в этом свой долг перед его памятью и даже своей совестью.
К сожалению, я тогда не вполне еще отстранилась от происшедшего с моей
семьей, чтобы противостоять желаниям советчиков, вдруг объявившихся рядом со
мной. Записки, давно уже вышедшие под моим именем, меньше всего похожи на
те, которые хотелось бы написать. Тогда был взят чужой тон. И сейчас мне
если и не стыдно, то грустно от этого.
И все равно я ни за что не хотела приниматься за обреченный труд --
новые записки.
Но кто скажет заранее, как сложится, наверное ошибется.
Отец говорил (и это часто откликалось в моей жизни): "Нет никакой
напрасности".
Четырнадцать лет назад ко мне в дом пришла (по рекомендации) одна
русская дама. Правда, в отношении ее надо было бы сказать -- одна бывшая
советская дама. Тогда часто можно было встретить русских-советских, из
перемещенных лиц. В сущности, беженцев, как и я. Она пришла посмотреть на
дочь Распутина. И не скрывала своего любопытства, которое другой на моем
месте принял бы за неприличность.
Я никогда не делала тайны из обстоятельств своей частной жизни. Все
знают, к примеру, -- чтобы прокормиться после смерти мужа, я была какое-то
время танцовщицей. Словом, меня смутить трудно.
Пришедшая не была мне неприятна, и я охотно отвечала на вопросы. Боже
мой, какая же у нее в голове была каша!
Так бы и остался этот вечер обычным в своем роде, если бы под конец его
гостья не протянула мне тонюсенькую книжицу без обложки, по виду --
зачитанную.
Я приняла подарок, не ожидая подвоха. И что же я увидела -- "Сказка
наших дней о старце Григории и русской истории", начальными строками которой
были: "Мы расскажем эту сказку и про Гришку, и про Сашку".
От негодования я чуть не задохнулась. У меня в доме -- и такое! Я было
собралась указать на дверь, но гостья опередила меня словами, перевернувшими
все:
-- Вы хотите, чтобы от вашего отца осталось только это? -- Дама
выразительно посмотрела на книжицу.
Я тут же, разумеется, расплакалась, понимая, как она права, что судит
обо мне так, и понимая свое бессилие что-либо изменить.
Так мне казалось в ту минуту.
Кое-как проводив гостью, я отправилась спать. В голове крутилась одна
фраза: "Не хочу!". Так бывает, когда в полузабытьи пытаешься ухватиться за
обрывок какого-то смысла, ускользавшего раньше. Что -- "не хочу"? Чтобы от
жизни отца остался пасквиль, или не хочу сделать так, чтобы остался не
только он?
Не в силах заснуть, я встала. Я поняла, чего хотела.
Для начала дочитала до конца принесенную мне с таким явным умыслом
книжицу.
Приведу только один, не самый гнусный отрывок.
Между тем почтенный Гриша
Забирался выше, выше,
Был он малый крепких правил,
Уважать себя заставил,
От девиц не знал отбою
И доволен был собою.
С Гришкой спорят иерархи, Рассуждают о монархе,
И вещает Джиоконда
Из столичного бомонда:
"Vous savez, простой мужик,
А такой приятный лик".
Так его открыла Анна,
Дама фрейлинского сана,
А открыв, к царице скок --
"Объявляется пророк:
В нем одном такая сила,
Что на многих нас хватила,
Эта поступь, этот взгляд,
С ним не страшен целый ад".
Словом, лезет Гриша выше,
Красны дни пришли для
Гриши: И в столицу Петроград
Прибыл он, как на парад.
Едет он в почете, в славе,
Приближается к заставе,
Бьет поклон, и наконец
Попадает во дворец.
По палатам Гриша ходит,
Всех собой в восторг приводит,
Гриша старец хоть куда --
И взошла его звезда.
Изрекает он словечки,
Дамы ходят как овечки,
А потом, наедине,
Изнывают, как в огне...
Велика у Гриши сила,
До того вещает мило,
Что кругом бросает в жар:
"Вот так старец -- а не стар".
А достойная Алиса,
Без любого компромисса,
С ним сидит и день, и ночь,
День да ночь и сутки прочь.
Завелась деньга у Гриши,
Дом в селе с узорной крышей, Перевез детей и женку,
Пьет в салоне ром и жженку;
У самой графини И...
У него всегда свои.
Свет потушит, порадеет,
Тихой лаской обогреет,
А когда Григорий зол.
Изорвет в клочки подол.
И так далее.
Почему эта поделка так расстроила (впрочем, не то слово) меня? Ведь за
довольно длинную к тому времени жизнь я прочитала и выслушала немало. Но
"сказка" была сделана под народный говор, она хотела уязвить моего отца
голосом его слоя, голосом тех, ради кого отец в конце концов и предпринимал
все доступные ему усилия.
Это было гадко так же, как описанное Пуришкеви-чем ликование народа при
известии об убийстве отца. Да что они, люди, о нем знали?То, что им сказал
Пуришкевич. А не он, так другой...
В общем, я села писать.
О том, что знают все, и о том, чего не знает никто. О том, почему все
сложилось так, а не иначе.
Вполне осознавая, что упрекнуть меня в пристрастном отношении к отцу
всякому будет приятно, я взяла за правило опираться (там, где это возможно)
на известных людей, чьи записки, касающиеся моего отца и сопутствующих его
жизни обстоятельств, читаны уже многими, но не поняты правильно почти никем.
6 июля 1960 года.
